Группа крови - Андрей Воронин - Страница 20


К оглавлению

20

– Скучновато как-то, – сказал Кузнец, возвращая открытку Гаркуну. – Однотонно.

– Накладочка вышла, – хихикая и потирая руки, откликнулся Гаркун. – Заскочил в магазин перед самым закрытием, а там, блин, всего две краски – черная и зеленая. Черт знает что, честное слово! Десять лет строим капитализм, а в магазинах, как при Горбачеве, – чего ни хватишься, ничего нет.

Но это поправимо. Зато посмотри, отец, какая графика! Какой рельеф, а?!

– На доллар похоже, – сказал Кузнец, вызвав у окружающих приступ необъяснимого веселья. – Из-за цвета, наверное.

– Наверное, – отсмеявшись, согласился Гаркун. – Наверняка из-за цвета. Да и я, возможно, чуточку подкачал. Все-таки всю жизнь матрицы для денег гравировал. Рука стала, как ямщицкая лошадь: чуть задумался, отвлекся, а она пошла себе по накатанной дорожке…

– Ничего, – подал голос Мышляев. – Завтра приобретем хорошие краски, и сходство нашей открытки с купюрой перестанет бросаться в глаза.

– Наверное, – повторил Кузнец и сосредоточился на выковыривании «беломорины» из криво надорванной пачки.

Интеллигент Заболотный, воспользовавшись удобным случаем, перегнулся через стол, дотянулся до бутылки и хлопнул еще одну рюмку водки прежде, чем ему успели помешать.

Кузнец закурил и двинулся к отвесному железному трапу, который вел наверх. Ему было муторно от выпитой водки. Вдобавок его продолжала грызть какая-то смутная тоска. Все-таки все это было не то: все эти настольные полиграфические машины, открытки, матрицы и вонючие чаны, в которых сутками, булькая, вываривалось старое тряпье. Душа просила чего-то большого и светлого – такого, чтобы человечество ахнуло от восторга и хором, от всего сердца сказало Кузнецу «спасибо».

Он с некоторым трудом вскарабкался по трапу и, не включая света, пошел к выходу. Раньше ворота ангара-мастерской всегда стояли приоткрытыми, так что он мог найти дорогу наружу даже в кромешной темноте, ориентируясь по более светлому прямоугольнику ночного неба в проеме дверей. С тех пор, как объявился Мышляев со своим правительственным заказом, ворота стояли наглухо запертыми, и Кузнец чуть не сломал ногу, споткнувшись в потемках о какое-то угловатое железо.

Кузнец засветил спичку и нашарил на полке справа от себя железнодорожный аккумуляторный фонарь. Светя себе под ноги, он продолжил путь по широкому проходу между высокими стенами стеллажей. В полумраке блеснул гладкий бок вертолетной кабины. Проходя мимо, Кузнец провел ладонью по холодному пластику и с грустью подумал, что завершить эту работу ему, по всей видимости, удастся не скоро: Мышляев и его компания, судя по всему, обосновались у него всерьез и надолго. Кузнец вдруг понял, откуда взялась глодавшая его весь вечер тоска: он соскучился по одиночеству, которого у него раньше было в избытке и которого теперь катастрофически не хватало. Не то чтобы Гаркун или Заболотный мешали ему, скорее наоборот. Заболотный сидел в своей каморке за вечно запертой на засов железной дверью, а Гаркун – в своей. Они встречались не чаще двух-трех раз в день, но все же это было не то.

Кузнец чувствовал, что понемногу перестает быть хозяином в построенном собственными руками бункере. Там, черт подери, уже появились места, куда его не пускали, ссылаясь на коммерческую тайну и личный запрет директора Мышляева.

Кузнец стыдился своих мыслей, но ничего не мог с ними поделать: они возвращались, как непрошеные гости, которые лезут в окно после того, как их выставили за дверь. Он привык быть абсолютно свободным в своих делах и планах, и теперешнее положение наемного работника, которому, к тому же, не платят заработанных денег, вызывало у него ощущение сильнейшего дискомфорта.

Улица встретила его пронзительной морозной свежестью и блестевшими над головой колючими точками звезд. Это был первый настоящий заморозок в этом году, и ночной воздух казался ледяным и чистым, как родниковая вода. Утоптанная земля под ногами окаменела, схваченная холодом, и готова была зазвенеть от малейшего прикосновения. Мертвая трава серебрилась от инея и ломалась с тихим хрустом, стоило на нее наступить.

Кузнец дошел до середины утоптанного пятачка и немного постоял там, прислонившись плечом к дюралевому борту незаконченного глиссера и глядя на звезды. Мерцающие в ледяной вышине созвездия успокаивали, навевая привычные мысли о возвышенном.

Кузнец свято верил в то, что там, в невообразимой дали, есть кто-то, кто в данный момент точно так же смотрит в ночное небо. Возможно, их взгляды пересекаются. Может быть, они смотрят прямиком в глаза друг другу, даже не подозревая об этом…

Это тоже была мысль, которой Кузнец немного стеснялся, потому что она принадлежала не ему.

По сути дела, это была банальность, растиражированная во множестве скверных научно-фантастических романов, которые Кузнец поглощал в огромных количествах наряду с технической литературой, но она была близка Кузнецу, идеально соответствуя складу его ума.

Когда папироса, догорев, потухла, он обнаружил, что держит в руке недопитую бутылку водки. Как и, главное, зачем он стащил бутылку со стола, Кузнец не знал, но сейчас она оказалась весьма кстати. Раскрутив ее почти карикатурным движением киношного пьяницы, Кузнец запрокинул голову и слил остатки водки прямиком в горло, впервые в жизни ухитрившись при этом не поперхнуться. Он постоял еще немного с запрокинутой головой, пережидая судорогу отвращения, а потом со свистом втянул сквозь зубы морозный воздух и вдруг, широко размахнувшись, ударил пустой бутылкой по борту глиссера. Бутылка разлетелась вдребезги, оставив на дюралевом борту безобразную вмятину. Кузнец потрогал эту вмятину рукой, вздохнул и нехотя двинулся к смутно белевшему в темноте бункеру. На холодном металле осталась смазанная кровавя полоса – Кузнец порезал ладонь осколком бутылочного стекла.

Глава 4Здравствуй и прощай

Седьмого ноября Абзац почел за благо уйти из дома пораньше, пока празднование годовщины великого Октября не набрало обороты. Хозяин квартиры, которого все звали дядей Федей, до сих пор хранил в комоде засаленный партбилет и считал себя одним из немногих оставшихся в строю настоящих коммунистов. Зюганова и иже с ним он называл бандой жуликов и трепачей, а всех остальных – и левых, и правых, и умеренных, и радикалов – именовал просто и незатейливо: сволочами и кровососами. Политическая активность и сознательность дяди Феди заметно обострялась пропорционально количеству выпитого и достигала своего апогея в дни революционных праздников – седьмого ноября и первого мая.

За неимением боевых и трудовых наград в такие дни он пришпиливал к лацкану своего засаленного мятого пиджака крупный значок с изображением профиля вождя мирового пролетариата и наливался портвейном до тех пор, пока его одутловатая, вечно небритая физиономия не приобретала милый его сердцу оттенок кумача.

Именно поэтому Абзац ушел из дома, как только услышал, что дядя Федя, бренча стеклотарой и напевая «Интернационал», направился в гастроном.

Дождя, к счастью, не было, но проезжая часть и тротуары все еще влажно поблескивали – ночью выпал иней, чтобы растаять под лучами утреннего солнца. Неторопливо шагая по Остоженке в сторону площади, он курил первую за день сигарету и прикидывал, где можно дешево и в то же время вкусно перекусить. Перекусить ему в последнее время хотелось непрерывно, из чего следовало, что с такой жизнью пора кончать. Нужно было что-то делать, причем быстро – привыкать к нищете Абзац не хотел.

20